«Розовый Слонъ», выпуск второй
28.XI.2005
- Предисловие ко второму выпуску
- Василий Путилин. «Свинья» (трагедия)
- Антонина Инцест. «Путин над всей землей»
- А. Клей-Меновский «Конец близок»
- В. Мясоедов. «Охота»
- В. Мясоедов. «С. А. Х. А. Р.»
- В. Мясоедов. «τ-Шлюха»
- Ухарь Ильич Коровин. «В деревню»
- М. М. «Про Менделеева»
- Carl Hubbard, Genaro Cochran. «Где Enormй?»
- Вс. Смертин. «Surge-on!»
- М. М. «Вежливость»
Предисловие ко второму выпуску
Слово редактора
…Есть действенный метод борьбы с нейролингвистическим программированием: наушники в уши, темные очки на глаза и жевательная резинка.
«Розовый Слонъ» становится похожим на ежемесячник. Сегодня, 28 ноября, выходит второй номер издания (первый пришелся на 28 октября). А мы уже получаем отзывы от читателей:
Date: Sat, 26 Nov 2005 13:23:01 +0300 From: <hill@interwave.ru> Subject: так просто To: rozoviy.slon@gmail.comДостойные тексты, эклектичные, но сдержанные — как будто каждое пятое слово пишется молоком по кефиру.
Верстка, оформление сайта не мешает читать тексты и не отвлекает, что не так часто встре.
Понравилось.
Вот так.
Да-да, мы хоть и пишем порою про мясо и перверсии, но мало Сатаны. Чтобы Сатаны было достаточно, РС2 мы адресуем Барбаре Стрейзанд:
И Путин на обожке номера ни при чем.
А еще вы могли бы догадаться, что РС3 может быть выйдет 28 декабря.
Есть действенный метод борьбы с нейролингвистическим программированием: наушники в уши, темные очки на глаза и жевательная резинка…
Василий Путилин
«Свинья»
Трагедия
Анна Леопольдовна Штурм — женщина сорока трех лет в трауре.
Феофан Галактионович Петлицын — армейский чин, любитель поесть, носит мундир с орденами.
Василий Васильевич Штурм — покойный супруг Анны Леопольдовны.
Жареный Поросенок — запеченное создание, лежащее на блюде среди яств.
Хор мудрецов.
Желтые леденцы.
Василий Васильевич сокрыт в деревянном гробу. Крышка гроба приколочена, на ней стоит патефон и разного рода деликатесы, которых собрал вкруг себя невообразимых размеров Жареный Поросенок.
Феофан Галактионович сидит за гробом и ест.
Анна Леопольдовна: Феофан Галактионович, что ж вы жрете, да жрете. Вы и так порядочно нажрались!
Феофан Галактионович (с набитым ртом): Душа моя, дайте помянуть Василий Василича.
Анна Леопольдовна: Вон харю какую отъели! Давайте патефон заведем.
Феофан Галактионович: Василий Василич помер, а вам патефон. Душа ваша нерусская!
Анна Леопольдовна подходит к гробу, заводит патефон. Звучит вальс.
Феофан Галактионович (заигрывающим тоном, изо рта валится пища): Баловница!
Анна Леопольдовна: Феофан Галактионович, давайте-ка спляшем!
Феофан Галактионович (утирает мундир, испачканный вывалившейся пищей): Горе какое, а ей плясать.
Анна Леопольдовна снимает с блюда Жареного Поросенка и кружится в вальсе в обнимку с ним.
Феофан Галактионович с ножом и тарелкой направляется к вальсирующей паре.
Феофан Галактионович: Анна Леопольдовна! Разрешите-ка мне вашего кавалера (тычет ножом в Жареного Поросенка).
Анна Леопольдовна (защищая тушу): А-а-а-а! Хам!
Феофан Галактионович: Но позвольте…
Анна Леопольдовна: Я вам ничего не позволю. Это вы загнали Васеньку в гроб.
Немая сцена. Феофан Галактионович бросает на пол тарелку. Та разбивается.
Феофан Галактионович: Ну знаете-ли!
Анна Леопольдовна: Обжора! Вон из моего дома.
Вальс прерывается со страшным скрипом иглы патефона.
Феофан Галактионович: Негодяйка!.. Ж-ж-жидовка!
Анна Леопольдовна (в истерике): Фы-ы-ы-х! Ы-ф-ф-ф! Вы! Я вас! Вы у меня!
Феофан Галактионович: Хоть сам в гроб ложись.Феофан Галактионович широким жестом сваливает еду с крышки гроба. Крышку отдирает, просовывая в щель между гробом и крышкой нож.
Анна Леопольдовна: Нет! Не трожьте Василия!
Анна Леопольдовна отнимает у Феофана Галактионовича нож, наносит Феофану Галактионовичу смертельные раны.
Феофан Галактионович: Ой! Ай! Не надо!
Из вспоротого живота Феофана Галактионовича вываливаются салаты, винегреты и желтые леденцы. Феофан Галактионович падает замертво.
Анна Леопольдовна снимает крышку гроба, достает оттуда Василия Васильевича, жареного поросенка, холодного и посиневшего; левый бок Василия Васильевича уже отъеден.
Анна Леопольдовна (рыдаючи): Ва-а-а-ся!
Анна Леопольдовна пинает труп Феофана Галактионовича.
Анна Леопольдовна (к трупу): Ы-ф-ф-ф! Фы-ы-ы-х! Свинья!
Катарсис. Труп Феофана Галактионовича похрюкивает. Опускается занавес, снова звучат звуки вальса. Не в такт вальсу поет хор мудрецов, что-то про свиней. Еле слышен топот желтых леденцов из брюха Феофана Галактионовича, которые приплясывают под пение хора мудрецов.
Конец
Путин над всей землей
Эвелина Евграфовна Мусорспола представляет религиозную секту «Церковь Путина Великого». Эвелина Мусорспола ведет довольно закрытый образ жизни, и то, что нашему корреспонденту Антонине Инцест удалось встретиться с верховной жрицей — неимоверная удача…
А. И.: Эвелина Евграфовна, давайте начнем с самого начала. Когда вы основали ЦПВ?..
Э. М.: В 2002 году мне регулярно являлся Владимир Путин. Он передавал мне свои заветы, в том числе и приказ основать Церковь.
А. И.: Очень интересно. Каким образом происходили его явления?
Э. М.: Все очень просто — Он встречался со мной каждый вечер, посредством телевидения, в программе «Время». Но тогда я обнаружила Его двоединство. Наиболее известно светлое воплощение — Путин. Он — мессия. Он спасет нас всех, его идеи устремлены к небесному. В то же время, существует демоническое воплощение — Нитуп, злой бес, который думает о преземленном, пропагандирует педерастию, секс без презерватива, нюхание клея и поедание сосисок, не очищенных от целлофановой кожуры.
И шарлатан, и сифилитик,
Прогнивший до мозга костей,
Он явлен был нам, как политик,
Чтоб русских обмануть людей…
Вот, кстати, портреты Путина и Нитупа:
А. И.: Действительно, отличие разительно. Но как один человек совмещает столь разные ипостаси?..
Э. М.: Он — сверхчеловек. Для Него все возможно.
А. И.: Вашу секту часто обвиняют в пропаганде апокалипсиса.
Э. М.: Нет никакой пропаганды апокалипсиса. Мир умрет в 2008 году, это реальность.
А. И.: А какую роль в уничтожении мира сыграет Нитуп?..
Э. М.: Интересный вопрос… Если честно, я об этом не думала. Наверное, Нитуп будет продолжать мастурбировать и нюхать клей. Наша же секта займется самобичеванием.
А. И.: Говорят, вышла книга ваших стихов?..
Э. М.: Да, я выпустила ее на свои деньги.
Слушай, о чем наши дети,
Утром сходясь, поют:
«Путин всех лучше на свете,
Равного нет ему!»«Просто одетый, с другими
Жизнью ты жил простой,
Пусть же гремит твоё имя,
Путин, над всей землей».
А. И.: Как свежо!
Э. М.: Безусловно. Третью строчку мне подсказало мое второе воплощение.
А. И.: И у вас есть второе воплощение!
Э. М.: Медики обнаружили и третье.
Конец близок
Пожалуйста, расскажите всем свои знакомым о тех тайнах, что открываются в этой статье! Пусть они ничего не скрывают от нас!
В 1935 году закатилось Солнце Константина Эдуардовича Циолковского. Его жизнь — сплошной космизм — была космически глубока и необозрима. Например, мало кому известно дело о гомункулусах, произошедшее в Москве, в 1928 году. До сих пор все материалы по делу закрыты для общественности — сначала их скрывали в КГБ, сейчас — в ФСБ. И всему причина одна — они опасаются, что народ узнает об апокалипсисе.
Но обо всем по порядку.
В 1928 году Циолковского вызвали к Сталину. Речь шла об алхимии. В довоенном советском аппарате служило множество оккультистов и мистиков. И когда в развалинах одной из дворянских усадеб была обнаружена средневековая рукопись, ей заинтересовались на самом верху.
При анализе древнего текста, советские ученые обнаружили, что в условиях современности гомункулуса — человечка из пробирки — можно вырастить, положив запечатанный сосуд с мужским семенем в кал рыжеволосой работницы металлургического завода ровно на три дня.
И вот, тайно пошел поиск рыжеволосых тружениц металлургии. По свидетельству П. Е. Селиверстова, десять девушек, удовлетворяющих ряду требований (девственность, особое положение звезд в момент рождения и т. п.) были отосланы в Москву, на празднование 8 марта (как избранные ударницы производства!). Доподлинно не известно, что произошло с невинными участницами диавольского действа, вероятно, их расстреляли.
В Кремле, вместо обеда со Сталиным по поводу восьмого марта, произошел забор кала (особый церемониал!), и фекалии рыжеволосых «ударниц труда» были отправлены в один из НИИ.
Но какова роль Циолковского в этом бесовстве?..
Так вот. Нас обманывали. Первый пуск ракеты в космос произошел с тайного сибирского полигона, еще в 1928 году! Циолковский должен был собрать собственное семя для погружения десяти бутылей в кал. Кроме того, ученый руководил пуском ракеты с гомункулусами на луну.
А кал хранился в московском НИИ в особых условиях, «дожидаясь» спермы советского гения. Когда сосуды с жидкостью Циолковского были погружены в нечистоты, и пошел отсчет этих самых «трех дней» до рождения гомункулусов, серый и неприметный институт был буквально оцеплен. Все работники были заточены в здании, не имели никакой возможности выйти на белый свет.
Один из кураторов проекта, профессор Э. Д. Калмыковский, осознав всю сатанинскую сущность плана по отправке гомункулусов на луну, пытался разбить пробирки со спермой, в чем был уличен. Калмыковского ожидали пятнадцать лет лагерей и смерть на урановых рудниках в Сибири. Впрочем, такая судьба (если не мгновенный расстрел) ожидала всех причастных к мистическому действу.
Так или иначе, многим известно дело о человечках из пробирок. Оно носит расхожее название «дело о девяти гомункулусах» — и действительно, ряд косвенных фактов подтверждает то, что Калмыковский уничтожил одно «дитя» Диавола.
От сбора кала 8 марта до рождения потомства прошла неделя. 11 марта Циолковский передал свою сперму, а уже 15 марта «детей» приезжал смотреть лично Сталин.
Сталин был доволен. На сибирский полигон отправился кортеж с девятью человечками и Циолковским. В марте и произошел пуск ракеты на двигателе внутреннего сгорания.
Космос не был еще изучен, полеты не были возможны — скажут многие читатели. Вранье! Нам уже десятки лет говорят, что первым был Гагарин. Нет! Никогда! Гомункулусы не только были в космосе, но и высаживались на Луну!
Ученые контролировали курс ракеты, но потеряли аппарат в момент сближения со спутником Земли. Тогда это было воспринято как крах проекта. Сталин был в гневе.
Все окончилось массовыми расстрелами и забвением. Полет девяти гомункулусов казался каким-то мифом (о котором, правда, мало кто мог упоминать, даже если он был одним из немногих живых людей, обладавших тайным знанием). В послевоенное время, когда Сталин умер (а в лагерях догнивали последние участники дела о гомункулусах) «миф» получил страшное продолжение.
Прослушивая космический эфир, инженер И. Л. Войтыховский обнаружил сигналы, предположительно идущие с Луны. Из-за низкого качества приема, разобрать послания было сложно, однако, они напоминали морзянку, причем, вероятнее всего, шифровались слова на русском языке. Войтыховский пытался поделиться открытием с коллегами, но вместо ожидаемой славы в научных кругах, получил увольнение из института и обвинение в антисоветчине.
Уже тогда в ЦК понимали предположительную природу передач.
Дело в том, что гомункулусы (как выяснилось) обладают большой продолжительностью жизни и невероятно плодовиты. Еще сотни лет после смерти великого отца-осеменителя, гомункулусы здравствуют и множатся. Луна буквально перенаселена гомункулусами, космос обитаем. А нас все еще кормят ложью, «изобретенной» пятьдесят лет назад.
Гомункулусы живут на Луне, более того, они «отъедают» части лунной поверхности. Помните фотографии с причудливыми кратерами земного спутника?.. Это следы пиршеств человечков Циолковского!
Когда КГБ переименовалось в ФСБ, когда Союз уже развалился, когда все на Земле поменялось, на Луне вовсю идет строительство нового общества.
Расшифровывая послания с лунной колонии гомункулусов, мы узнали, что дети Циолковского и их потомки построили развитой социализм! И режим в империи человечков из пробирки мало отличен от режима Сталина, взрастившего их. Луна населена сталинистами!
А они нам всё лгут!
Гомункулусы уже давно пересылают российскому правительству угрозы, обвинения в изменничестве коммунизму, развале земной социалистической империи. Например, в адрес М. Горбачева лунное правительство непрестанно шлет пожелания смерти.
Неужели вы считаете, что при текущем развитии техники (напомним, с 1928 года уже возможны полеты на Луну — так что еще неясно, насколько ужаснее развитость техники, в сравнении со лживой картиной, представляемой нам спецслужбами) невозможно принять послания гомункулусов с Луны?.. Возможно!
Дети Циолковского 8 марта 2003 года сообщили торжественно, что объявляют миру войну. «Мы поработим всех — и изначальных, и поздних изменников. Мы будем сеять коммунизм на Земле. Земля будет лунным спутником.» Так, судя по стенограммам, говорилось в послании миру.
Но правительства всех стран, принимавших сигналы, умолчали этот факт от своих граждан. В послании гомункулусами была выдвинута точная дата войны — 8 марта 2010 года. Апокалипсис близок, поэтому, опасаясь ввергать людей в панику, спецслужбы развивают ЛОЖЬ.
Меж тем, конец близок. Смело утверждаю, что сопротивление армии гомункулусов бесполезно. Триумф армии потомков Циолковского наступит через несколько дней после их высадки на землю.
Приходит время радости, мародерства, секса, безудержности — мы живем последние несколько лет. Мы предстанем перед последним «страшным судом» — судом человечков из пробирки. Мы еще увидим триумф Сталина — самого ужасного и кровавого правителя, истинного Диавола.
В. Мясоедов
Охота
Уведомление издателя
Почти случайно эта рукопись попала мне мне в руки. К сожалению, многое из того, что содержалось в ней, было кем-то исправлено — жалкий клочок бумаги весь испещрен закрашенными словами, восстановить которые не представляется возможным. Очевидно, сделано это не самим автором — какой-то сторонний человек пытался сокрыть конкретные имена и даты… Не знаю, насколько это важно — привожу все «как есть».
Наверное, повествование должно дополнительно снабдить моралью. К сожалению, я даже и не знаю, какой именно…
Началась эта история осенью 1*** года, я тогда уже жил в доме З*****ва. Был у меня отдельный от хозяйского вход в дом, своя комната, обставленная в соответствии с моими вкусами.
Больше всего я работал, часто переутомляя свой мозг. Из всех возможных досугов были только что прогулки, чтение и письма. И водка (но это как-то даже за скобками, сами понимаете). Жил я в ******** уже порядочно для того, чтобы попробовать, что такое настоящая ********я охота.
Проснулся я тогда рано утром, еще только светало. З*****в — хозяин дома, в котором я тогда жил — тоже необычайно рано был на ногах. Все возился и куда-то собирался. Я спросил, куда он. Он сказал, что на охоту.
Часто я видел, как он приносил домой много подстреленной дичи. У З*****ва я живу не так долго, но понял, что человек он очень хороший, охотник опытный. Спрашиваю, можно ли с ним.
Отчего нет? Можно.
Была у него собака, с которой он часто ходил на утку к реке. И пистонное ружье. У меня, ясное дело, ничего не было — финансы слишком стесняли (да и к охоте я ранее был равнодушен)…
Была осень — я оделся потеплее, нацепил сапоги. З*****в тогда мне продемонстрировал свой «наряд» (всяческие лохмотья) и сказал, что я для охоты слишком разоделся… Потом, помню, смеялся над тем, что я взял с собою газету (из числа старых, что пришли ** сентября, но я еще не читал…) и карандаш (для пометок). Но я сразу решил, что сам ничего делать не буду, а только погляжу.
Ясное дело, я и шел туда, только чтобы дать отдых мозгам и отвлечься от напряженной работы, но по привычке схватил номер. Книг тогда я уже не читал. Сама суть чтения — готовишь особым образом мозг свой, для Автора. Врага, можно сказать, пускаешь в свое сознание — даешь ему право что угодно делать там, вносить всяческую инфекцию в мозг, и так далее. В рамках газеты сложнее что-то сделать, в газете опасности меньше. Как только я ощущаю воздействие, я сразу бросаю читать.
Погода была теплой и сырой — всюду грязь. Воздух пропитан ароматом еловой сосны. З*****в заметил, что погода для охоты на утку лучше не придумаешь. Ну, раз так, идем к реке. Рядом с нами — хозяйская собака. Спрашиваю:
— Охотничья?
З*****в смеется и говорит, что не очень.
Дошли до берега реки… Я бухнулся на землю (в грязи, конечно, перепачкался). З*****ву дал знак, что тут пока посижу. В такую рань еще до кона не проснулся. В полудреме сидел на холодной земле. Отдыхал. Мозг мой требовал куда большего отдыха, нежели тело.
Блаженство, знаете-ли, чувствовать опустошение от всяких мыслей… Очнулся я только когда услышал выстрелы — где-то вдалеке З*****в стрелял уже по уткам.
Небо заплыло темными тучами. Я решил, что уже собирается дождь. Газету где-то тут и оставил. Встал с земли, иду на звуки стрельбы.
Так и шагал по берегу. Долго. З*****в так и бьет по птице, я никак найти его не могу. Людей вокруг совсем не было. Шавка лаяла вдалеке. Я озирался по сторонам.
В утреннем тумане я увидел что-то темное, прибившееся к берегу. Иду вперед. Кем-то оставленная лодка. Я подбежал к ней. Подхожу — в лодке лежат какие-то тюки. Горы тряпья… Мне этот весь хлам был интересен, стал рыться.
Тут я увидел синюю женскую руку, торчащую из-под мусора. От неожиданности я отскочил назад и, споткнувшись, свалился в холодную воду. Весь мокрый вылез. Вдалеке стрелял З*****в.
Я сразу закричал ему, чтоб шел сюда. Он что-то, видимо, пробурчал себе (как обычно бурчал на всякие мои просьбы), но не отвечал (я так ничего и не услышал).
Я разгреб мусор в лодке. Тело обнаженной молодой женщины — необычайно красивой, с черными распущенными волосами. Лодка была пробита и вся перемазана в крови. Стал вытаскивать на берег. Когда я перевернул труп, увидел глубокую рану в спине. Убили, должно быть, топором.
Кинул прямо на песке. Стало страшно — никогда я не был так рядом с мертвым телом. Зову на помощь. З*****в, чтоб его, выстрелил и затих. И больше ни выстрелов, ни лая собаки…
Я даже не столько боялся, сколько ощущал отвращение перед всем этим. Помню точно как наблевал в воду…
Передо мной на песке лежало тело. Никогда не видел эту в наших краях. Незнакомка была очень хороша собой — свежее и юное тело. Молодое и холодное мясо. Я опустился рядом и сел. Сначала провел по ее коже. Холодная, густо-синяя. Нежная.
Грудь ее — такая маленькая… Невольно начинаю ласкать — руку едва можно наполнить. Но все в убитой было таким юным и девственным… И смрад. Над телом. Легкий такой запах смерти.
Слышны раскаты грома.
Мгновение — и уже жуткий ливень. По берегу текла грязь… Сам я уже вконец продрог после падения в реку, и дождь показался согревающим. Незнакомка тоже казалась просто продрогшей — если бы не эта рана на спине, я счел бы ее за посиневшую от холода купальщицу. Не знаю почему, но мне захотелось ее поцеловать…
Я расслабился, ощутив тепло дождя. И лег на мокрую землю.
Помню, рот ее отдавал какой-то тиной. Возможно, мне самому верилось в то, что она должна пахнуть тиной, оттого так и казалось. Когда я ее обнял, пальцами я стал водить по пробоине в ее спине. Точно я сказать ничего не могу — не уверен, что все это происходило на самом деле. Помню, что очень испугался, когда ощутил, что кто-то провел рукой по моей спине…
Я отбросил труп и побежал. Оглянулся назад — «купальщица» там так и лежала.
Сквозь заросли увидел, что кто-то плывет по реке. З*****в. Сначала я так ничего и не понял — он был раздет, не двигался.
Сразу бросился в воду, плыву навстречу. Одежда тяжелая, намокла и тянет вниз. Когда я поймал З*****ва, я понял, что тот уже мертв. На лбу у него зияла дыра от выстрела.
Невозможно описать, какой ужас мною овладел.
Я нырнул в холодную грязную воду. В глазах потемнело.
Навстречу мне, загребая в стороны руками, подплывала незнакомка из лодки. Появилась из этой мутной взвеси, я разу решил, что спасает меня от утопления. Я схватился за нее — она меня куда-то потянула, я даже не в силах был сопротивляться.
Не мог понять, в каком направлении поверхность, всплываем ли мы, или темноволосая курва тащила меня ко дну. Я глубоко вдыхал — легкие наполнялись водой. В какой-то момент все потемнело окончательно.
Потом помню, как меня тащили по мокрой земле.
Я в каком-то грязном пыльном мешке.
Несли меня куда-то очень далеко — иногда даже отпускали, дабы передохнуть. Спиной волокли по густой грязи, было необычайно мерзко и холодно. Дождя не было.
Потом неожиданно кинули. Мужик, что волок меня, отошел в сторону помочиться. При этом слышно было, как он напевал нечто вроде
«Встаньте, рыцари нового строя,
Встаньте, дети великой нужды,
Для последнего страшного боя
Трудовые смыкайте ряды»
И орошал мочой какой-нибудь кустарник.
Тело ныло.
Потом уже плохо помню, что происходило — очнулся я уже когда меня волокли дальше.
Пробуждение от дремы настало, когда неизвестный пнул меня в сердцах. Слышал, как он тяжело дышал. Я было испугался, что меня перед ним выдаст дыхание. Потом подумал, что мужик знал, что я жив — тащил куда-то живьем.
Действительно, зачем ему далеко тащить труп?.. Все это было тем более странно, учитывая то, что я вроде бы и не чувствовал собственного дыхания.
Потом я как-то очутился в телеге — мое тело куда-то везли. Какая-то деревня, пропахшая сосной, сыростью, осенью и говном. Цель путешествия ясна мне с самого начала не была, но путь был далеким.
После длительного пути на лошади остановились. Слышу разговор: «Это он?» — «…он».
Так и хотелось расспросить, кто «он», зачем?.. Кто я такой, чтобы тащить меня так далеко? Меня куда-то подняли по лестнице и проволокли по длинному коридору. Долго еще я где-то валялся, так и не понимая, куда и зачем попал. Рядом постоянно пробегали суетящиеся и боящиеся куда-то опоздать. То и дело кидали что-то, о чем-то оживленно беседовали.
Долго еще я провалялся…
Когда я услышал стук колес, я понял — меня погрузили в поезд.
Я долго возился, вылезая из тесного мешка. Кажется, трезвость рассудка вернулась. Пытаюсь что-то разглядеть.
Было темно. И тихо — только стук колес. Рядом валялись чемоданы, связки с книгами, какой-то иной хлам неясного назначения. Я поднялся. Лежал прямо в коридоре. Все купе были закрыты. Я постучал в ближайшее. Внутри кто-то кашлянул, послышалась какая-то возня. Но мне так и не открыли. На двери купе — табличка с надписью (размашисто, от руки):
Приг. дос. бот. вало. (ук.)
(да-да, «(ук.)» именно в скобках!)
Надобно заметить, было это крайне странно и неясно. Мимо прошла полная дама в ночной рубашке и со свечей в руках. Завидев меня, испугалась чего-то, затушила этот самый куцый сраный огарок.
С удивлением на меня посмотрев, схватила за руку и потащила за собой. Где-то в углу быстро зашептала: «Мерзавец! Сколько можно вас ждать?! Мясо нарежьте тонкими ломтиками, солите только тогда, когда будете варить, соленое мясо до варки будет. Все запомнили?» Я ей ответил, что запомнил. И что все. Явно она была уже полностью безумна.
Мне пришло в голову, что я нахожусь в сумасшедшем доме. И мои воспоминания, и разговор с этой старухой в ночнушке — все было крайне странным. Я тогда стал бить в дверь одного из купе (уже в другом конце вагона, далеко от того самого, с надписью), спрашивая доктора.
Доктора тут не было.
Только отошла эта дурная, в вагоне загорелся свет. Она ушла в то самое купе, где было написано «Приг. дос. бот. вало. (ук.)». Сама открыла дверь. Хотя мне дверь не отворялась. Я недоумевал…
Прикладываю ухо к двери другого купе. Там все присутствующие оживленно молчали на самые различные темы. Тем временем, поезд заскрипел и остановился. Я вышел наружу — был какой-то безлюдный вокзал.
Глушь какая-то. Все устлано осенней листвой (дворника эта улица не знавала), но вся эта мерзкая грязь застыла в лед, такой же грязный. Шел даже снег — осень как-то быстро перешла в зиму. Казалось, от всего этого белого под ногами небо тоже белеет — вообще все представлялось каким-то игрушечным; будто нет ничего, кроме огрызка земли, поезда и белого листа бумаги, служащего небом… Даже фонарей тут не было. Светился поезд.
Из поезда кроме меня так никто и не вылезал. Свет лился из окон, но людей там будто и не было — как я ни вглядывался, у окна никто не сидел…
Если там кто и есть, то я точно не знаю, зачем мне ехать с ними дальше — остаюсь. Здесь. Очевидно, сидящие в поезде везут куда-то меня, и им только на руку, если я там. А я не там. Отрадно было за то, что они до сих пор думают, что я с ними…
Поезд тронулся. Я снова совсем один.
Сажусь на бетон, устланный замерзшей листвой.
Я начал перебирать было факты, согласно которым я действительно здесь и сейчас существую. Скорее я уж плод чьего-то нездорового воображения. Вообще никто не может быть уверенным в том, что он это он, что он не является каким-то ошметком чужого распадающегося сознания и что его сознание не является чужим либо распавшимся.
Мимо ветром пронесло измятую бумажку. Обрывок газеты. Я не говорю, что пронесло ее случайно — я сразу подумал о том, что кто-то хочет, чтобы я читал это. Они умеют это — у меня любопытство верх взяло. Читаю:
Моя сестра занималась в мединституте, где подавляющее большинство студентов были «они». В шутку студенты называли мединститут «Палестиной». Однажды один из ее знакомых громко спросил (на улице): «а как дела у вас, в Палестине?». Это услышали двое «наших». Немедленно — милиционер, протокол. А через несколько дней парня исключи.
Далее, увы, статья обрывалась. Я действительно находил, что со мной происходят престранные вещи. Страшно гудело в башке, как шум на линии. Шума я не слышал, но сконцентрироваться не мог.
Я перевернул газетный обрывок, там была жирная рамка, в которую мелкими буквами помещено:
На ** году жизни скоропостижно скончался проф. З*******ский. Это большая утрата для всех *********в.
И так далее, не могу точно процитировать. Видно, что выдрать хотели не статью сзади, а именно некролог. Рядом кто-то прошептал: «И ты умрешь, мразь». Я обернулся. Никого не было…
Я бросил клок газеты и лег. Поначалу если и было холодно (когда я вышел из поезда), то сейчас я ощутил расслабление и тепло. Я скинул с себя пальто и пополз на животе к рельсам. Встаю, спускаюсь вниз, ложусь на деревянные шпалы. Так я и заснул…
Когда уже светало, меня будил человек — толкал ногой. В руках у него ружье. Спрашиваю:
— З*****в?..
З*****в силится что-то сказать в ответ. Раскрывает рот, шевелит губами. Или я оглох… Или он нем. Он бросил ружье и, согнувшись, скупо облил меня желчно-кровавой блевотиной. Очень горькой на вкус.
Во лбу у него — дыра. Лицо мертво-синее. Глаза закрыты. Он протянул мне свою синюю руку. Я схватился за нее. Смотрю на свои ладони. Стертые. Грязные. Такие же синие, как и у З*****ва.
В бороде у него запутались мусор и тина.
Спрашиваю:
— Где ты был?
З*****в качнулся и свалился на спину. Слышу, как приближается поезд. Я испугался и вскочил, стал карабкаться на перрон. Рокот нарастал…
Потом звук резко стих. И не было никакого поезда.
Шел 1*** год.
Далее рукопись обрывается…
Доктор взглянул на рассказчика. Эта история его заинтересовала. Конечно, он знал, что больной сам нацарапал это все на раздобытой где-то бумаге. Разговор был исчерпан.
В. Мясоедов
С. А. Х. А. Р.
Отходя от сладкого сна, я ощущал сырость и холод. В воздухе пахло гнилью, гнилью мертвого, осенью. Слышно было, как стучат капли. Я чувствовал, как на лицо ложатся холодные брызги. Размыкая глаза, попытался подняться. Головная боль отдавала в затылке. Встать я не мог — малейший отрыв тяжелой головы от земли давал ощущение того, что мозг мой вывалится из черепной коробки.
Я обхватил затылок рукой, как бы придерживая эту склизкую субстанцию, норовящую выскользнуть, и начал подниматься. С трудом раскрыв глаза, пытался что-то разглядеть сквозь слепящий свет. Было раннее утро или вечер. Я сидел на мокрой листве у небольшого кирпичного дома, выкрашенного в желтый цвет. Схватившись за стену, пытаюсь встать на ноги. Я бос, идти больно. Медленно, опираясь на стену, дохожу до угла строения. Поворачиваю.
За поворотом — окно первого этажа. Стекла разбиты. Я взялся за железный карниз и застыл, всматриваясь в комнату. Она была скрыта грязной, оборванной и пожелтевшей занавеской из тюля. Посреди комнаты стояло большое черное кресло, составлявшее всю ее обстановку. Я испугался, рассмотрев в нем человеческую фигуру. Это была толстая старуха, одетая во все черное, а потому почти незаметная в полумраке. Волосы ее были спрятаны в черный платок, на коленях лежали толстые белые руки. Такое же белое и толстое, лицо блестело глазами, отражавшими свет. Я смотрел в них, понимая, что она в этот же момент смотрит на меня, так же пристально и внимательно. Меж осколков двойной рамы жужжала муха.
Я ударил о деревянную раму, но старуха не шелохнулась. Я понял, что она дремала, открыв глаза, как дремлют старые люди.
Я пошел дальше, опираясь о стену, пытаясь найти дверь, ведущую внутрь.
Рядом с окном старухи было второе. Занавесок на нем не было. Это была передняя — всю комнату занимала лестница без перил. Слева была дверь в комнату старухи, справа — вход в дом, от которого тянулась уродливая полосатая дорожка. Под потолком висела тускло мерцающая лампочка. Обрадовавшись, что я нашел путь, я повернул направо и подошел к двери.
Было заперто. Стучу.
Слышно, как внутри заскрипел пол, глухо застучали шаги по лестнице. Но люди внутри молчали, не подавая знака, что собираются открыть, или что заметили мое появление. Снова стучу в дверь. Никто не открыл. Я попытался рассмотреть что-нибудь в замочную скважину, но так ничего и не увидел.
Я вернулся к окну, но в прихожей никого не было. Свет погасили, а лампочка раскачивалась на проводе из стороны в сторону. Кричу:
— Откройте!
Я подошел к комнате старухи. Она спокойно сидела в кресле.
— Впустите меня!
Она даже не шелохнулась. На лицее ее сияла улыбка. Она не спала. Она наверняка смотрела именно прямо на меня. Я вернулся к окну передней. Стоило толкнуть раму, как она с пронзительным скрипом разделилась на две створки. Я влез внутрь. Болтающаяся лампочка вышла из строя и почернела.
В доме пахло гнилью. В воздухе роились мухи. Их мерзкое жужжание необычайно верно буравило мозг. Чем больше я махал руками в воздухе, пытаясь их отогнать, тем сильнее они гудели.
Я вошел к старухе. Та все сидела, будто парализованная. Я подошел к креслу.
Она была мертва. Рой мух мерно гудел в комнате. Старуха смотрела в окно. Ее белые руки были окроплены аккуратными брызгами крови, засохшими и почерневшими. Лицо ее было набелено яркой пудрой, отчего выглядело абсолютно безжизненным. Старуха улыбалась, обнажая выгнивший рот с желтыми кривыми зубами. От уголков рта тянулись темные бороздки, должно быть, рожденные ее смрадной старческой слюной, смывшей бутафорскую пудру.
Прямо за креслом был проход в смежную комнату, дверь туда была снята с петель. В комнате, по правую сторону, стоял рояль. Он был закрыт, на крышке лежала исцарапанная грампластинка. Слева у стены — железная панцирная кровать, бурая от ржавчины, не застеленная бельем. Все вокруг укутано тонкой паутиной.
Там была дверь, за которой я обнаружил еще одну комнату, уставленную мебелью. Там все было застлано желтыми покрывалами. В углу стоял неукрытый книжный шкаф, но книг на нем не было. Прямо посредине стоял уродливый диван с отвалившейся спинкой, уложенной сверху вместе с большими пыльными подушками. Это было нечто вроде кладовой. Из этой комнаты можно было пройти обратно в переднюю.
Вверх по лестнице я нашел столовую. Комнату занимал большой стол, укрытый грязной скатертью. Казалось, обед так и не закончили — на столе были расставлены тарелки, перепачканные в объедках. По углам столовой стояли большие кадки, из которых выглядывали сухие голые палки, должно быть, бывшие когда-то зелеными пальмами.
Из столовой я попал в спальную. Людей здесь не было. Пахло какими-то цветами, удушающе сладко. Кровать, занимавшая всю комнату, была устлана светло-розовым бельем, немного пожелтевшим и сильно выцветшим. Однако все было предельно аккуратно: ни одной морщины на гладко заправленной постели. В углу стояла пустая деревянная рама зеркала.
Со спальной сообщалась ванная комната. Она была великолепно отделана: все выложено плиткой, посредине в полу углубление, служащее ванной. В него вели две ступени. Я сошел по ним, и сел на краю. Слив ванны закрывала большая железная пробка на цепочке. Я ототкнул ее. Из темной дыры выползло небольшое насекомое с раздвоенным хвостом. Раздавив его пробкой, я обратно закрыл слив. Ванна была покрыта пылью, на дне лежал крошечный обмылок. Надломив его, можно было ощутить неприятный горький запах.
Мне показалось, будто внизу кто-то ударил по клавишам рояля. Стало страшно. Незнакомец поднялся вверх, вошел прямо в спальную. Я вылез из ванны, подошел к двери, попытался плотно закрыть ее. Она сильно заскрипела.
К счастью, никто не обратил на это внимания. Я не мог разглядеть, кто был в спальне, но казалось, будто это женщина, и она что-то напевает тонким голосом. Вскоре лестница снова заскрипела. Медленно и чинно, кто-то грузный взошел по ней наверх. Слышно было, как в столовой сдвинули стул. Потом этот человек вошел в спальную. Женщина, тихо напевавшая, затихла совсем, будто испугавшись визитера. Визитер нарочито громко кашлянул и вскоре снова сошел вниз по лестнице. Женщина тихо засопела. Мне показалось, что она плачет.
Потом женщина ушла. Я не стал покидать комнаты, а снова спустился в ванну.
В нее был направлен кран с двумя блестящими ручками, подписанными большими литыми буквами: «холодная», «горячая». Я провернул их одновременно. Трубы громко засвистели, кран запрыгал, выплевывая ржавую воду. Скоро свист труб стих и вода пошла чистая. Дно ванны заплыло теплой водой. Я лег. Одежда вымокла.
Потом я встал и разделся. Одежду я бросил на пол. Тело было грязным, левая рука была покрыта засохшей кровью.
Ванна наполнялась. Я погрузился в воду, закрыл глаза. Постепенно я расслабился, а может быть даже заснул.
Я ощутил приятный цветочный запах. Кто-то натирал мое тело мылом. Это была женщина — она царапала меня длинными ногтями. Незнакомка туго завязала мне глаза какой-то лентой. Она нежно массировала мне член. Слышно было, как бурлит вода под струей крана, и как ее рука плещет воду, трудясь надо мной. Она резко оборвала действие. Больно провела ногтем по бедру, а затем склонилась и повторила тот же путь языком, вбирая соль нанесенной раны.
Потом она закрыла воду. Незнакомка укусила меня за сосок. Спешно удалилась, хлопнув дверью. Я снял повязку и открыл глаза.
Одежды на полу не было. Комната была наполнена паром. Поднявшись из горячей ванны, я вышел в спальную.
Там никого не было. Дверь, ведущая в столовую, была закрыта.
На кровати лежала большая коричневая коробка с этикеткой, надписанной от руки: «S». Я открыл ее и обнаружил там веревку, на которой был сделан аккуратный узел.
Над кроватью висел крюк от люстры.
Я знал, чего они хотели, поэтому встал на кровать, и закрепил веревку на крюке. Я просунул голову в петлю и спрыгнул с кровати. Пролетел в петле вперед. Она больно сдавила горло. Я пытался растянуть руками петлю, но ничего не выходило. Ногами я пытался найти стоящую немного позади кровать, чтобы встать на нее, но не мог.
Воздуха не хватало. Я ощущал приближение чего-то неизбежного, в глазах потемнело.
Я оргазмировал, окропив спермой запертую дверь… Последнее, что видел — струю семени, медленно стекающую вниз.
Возвращаюсь в сознание. Холодная вода капает на лицо. С трудом я поднялся с земли. Я стоял у стены старого кирпичного дома, покрытого желтой краской. Где-то в доме смеялись, звучала музыка.
Я обогнул дом справа и влез в первое окно.
В комнате стол рояль, но за ним никого не было. Музыка звучала. Я понял, что звуки инструмента были граммофонной записью.
В соседней комнате стояло кресло, развернутое прямо к двери. Свет бил в спину сидящей старухи, она буквально застыла, расплывшись в улыбке, и смотрела на меня, пуская слюну. Я прошел в соседнюю комнату к лестнице и поднялся на второй этаж. На втором этаже в спальной посредине висел труп обнаженного мужчины. Он широко раскрывал налившиеся кровью глаза и обхватывал пах обеими руками. По его ноге стекала тонкая струйка крови, с мерным стуком капающая на пол.
Я спустился вниз. Вошел в комнату старухи. Она сидела спиной ко мне, все еще ожидая моего появления в двери соседней комнаты. Я схватился за спинку кресла и, сделав усилие, опрокинул его вместе с мертвой толстой блядью. Она шлепнулась о паркет. Удар был сильным, в соседней комнате тихо загудел рояль. В воздухе кружилась пыль, извлеченная из обивки старого кресла, проминаемого некогда огромным задом старухи.
Там, где раньше стояло кресло, я разглядел люк с железным кольцом. Потянув за кольцо, я открыл ход в подвал. Запахло сыростью. Там было необычайно светло, я спустился вниз по лестнице.
Подпол представлял собой узкий коридор с необычайно приниженным потолком, не позволяющим идти, не пригибаясь. Все было уставлено горящими свечами — на полу стояли пустые бутылки, в которые были воткнуты огарки. С потолка на длинном проводе свисала лампочка. Стены были грязными, исцарапанными, закопченными свечами. Я дошел до поворота налево.
Вдруг сзади захлопнули люк. Чем-то тяжелым скрежетали по полу. Должно быть, старуху усадили обратно в кресло. Наверху суетно шуршали.
Я повернул по коридору и попал в комнату, немногим более просторную, чем коридор. Потолок здесь был чуть-чуть выше. У стены прямо напротив двери были устроены деревянные полки, на которых в четыре ряда спали люди. Я взял с пола бутылку со свечей и подошел к спящим.
Люди не дышали. Это были четыре девушки. Они казались живыми, но источали неприятный запах мертвого, который их и выдавал. Только та, что лежала второй снизу, была вымазана в крови и вспорота. По ее лицу видно было, что она спокойно умерла, и лишь после смерти прошла вскрытие.
Я поставил на пол свечу. Когда я схватил девушку номер два за голову, из ее рассеченной грудной клетки выплеснулась теплая кровь. Я расстегнул брюки и затолкал член в рот прекрасной незнакомки. Ах, теплая глотка свежеразделанного мяса. Я вошел до упора. Выеб скотину. Темные длинные волосы Вскрытой Венеры я намотал на кулак и стал медленно двигать ее головой. Излившись, я повернул ее на бок и, раздвинув путь к анальному отверстию, стал ласкать языком мертвый зад…
Сон прошел. Я встал с сырой остывшей земли.
К дому подъехал старый черный автомобиль. Вышел водитель и открыл дверь пассажирке. Медленно, кряхтя, оттуда выползала жирная старуха в черном. Водитель держал ее за руку. Он проводил ее в дом. Я подошел к окну. Видно было, как он усадил ее в кресло. Кресло заскрипело под увесистым телом.
Мужчина достал из кармана кинжал и вонзил старухе в грудь.
Потом он спешно поднялся наверх. Скоро он, грохоча, стащил по лестнице труп обнаженного мужчины. Незнакомец бросил на меня взгляд. Испугавшись, я бросился бежать.
Я отворил машину и сел за место водителя. Дальше я ничего не помню…
Липкая пелена забытья спадала. Я лежал на холодной земле. Головная боль мешала шелохнуться. Встать я не мог — малейший отрыв тяжелой головы от земли давал ощущение того, что мозг мой вывалится из черепной коробки.
Я обхватил затылок рукой, как бы придерживая эту склизкую субстанцию, норовящую выскользнуть, и начал подниматься…
В. Мясоедов
τ-Шлюха
Солнце жарило людей небольшого города. На улице царила суета. Людей здесь никогда не было много, как в любом небольшом городе. Именно поэтому, всякий раз проходя мимо себе подобных, ни один не мог удержаться от детального изучения окружающих. Будь здесь столпотворение, будь это столица, никто не таращил бы так глаза на встречающихся по пути незнакомцев. Здесь же обстановка позволяла, даже поощряла это.
Процесс рассматривания тела проходящего мимо человека неизменно переходил в угадывание его мыслей. Поначалу смотреть приходилось неприлично пристально, ощупывая глазами. Затем уже осмотр становился проникающим — людям приходилось смотреть в глаза, что они, несомненно, ощущали. Часто взгляды скучающих пересекались, отчего приходилось отводить глаза, переключаться на изучение асфальта, делать вид, что куда-то спешишь.
Еще бы месяц назад, когда все вокруг было мокрым и холодным, те мгновения, пока прохожие смотрели в глаза друг другу, они пытались буравить и даже испепелять. Всякий думал, что поймал другого за изучением себя, но себя в изучении другого не уличал никто.
Сейчас же, когда температура поднялась до тридцати пяти градусов, бутафорская суета пропала, все действительно бежали — домой, на работу, в холодный подъезд, темный угол, парк, в могилу. Если взгляды и пересекались, то сложно было по обыкновению целый час после поимки напряженно думать о встрече, ненавидеть встретившегося. Мыслей не было никаких, жара вызывала головокружение, никто и не думал о том, о чем думают другие. Убегая в темный угол, все просто быстро хватали глазами проползающее мимо потное разогретое мясо.
Асфальт был усыпан засохшими плевками. Пахло выхлопными газами, в воздухе стояла пыль.
Петр наверное был единственным, кто смотрел сейчас прохожим в глаза. Лицо его было бледным, без следов загара, половину его занимали уродливые темные очки, сквозь которые он взирал на людей.
Шел он медленно, никуда не торопясь.
Из двери старого, крашеного в желтый цвет кирпичного дома, на всю улицу разливалось необычайное зловоние. Пахло нагретым жиром, пивом, мочой и еще черт знает чем. Вход в рюмочную с поэтическим названием «Лира» был прикрыт куском тюлевой занавески, измызганной и изорванной, колышущейся на легком ветерке.
Петр заглянул в «Лиру». Пол помещения был покрыт кафелем, изрядно побитым, выложенным в виде шахматной доски плитами коричневого и бежевого цвета. Толстая уборщица в измызганном халате водила по кафелю шваброй, отгоняя от входа в рюмочную смрадную лужу блевотины, оставленную благодарным посетителем в момент прощания с «Лирой».
Поморщившись, Петр пошел дальше. Запах заведения никуда не пропадал. На горячем асфальте спал толстый мужик в теплом клетчатом пиджаке, приобретенном, видимо, лет тридцать назад, и носившемся ежедневно, не взирая на погодные условия. Он спал блаженно, расплывшись в улыбке, окруженный полувысохшей лужей, которую сам же и произвел.
Петр прошел во двор большого старого дома, нырнув в арку. Здесь, в пятом подъезде, располагалась квартира, комнату в которой он снимал пятый месяц. Петр зашел в дом. Было холодно, но эта прохлада не располагала к пребыванию в подъезде: пахло гнилью, людскими испражнениями, чем-то мертвым. Он поднялся по кривым ступеням на третий этаж. У грязного и побитого окна, что было рядом с лестничной площадкой, была расстелена старая, пожелтевшая газета. На газете — пустая бутылка, пыльная внутри и снаружи, банка шпротов, наполненная окурками.
На стене черной краской было написано:
«Жить стало лучше, жить стало веселей!»
Дверь в квартиру за номером семьдесят восемь была приоткрыта. Петр вошел. Инны Павловны в квартире не было — сквозь комнату, сдававшуюся ему, занятую почти полностью диваном с отвалившейся спинкой, на котором он спал, он проследовал в смежную, в которой никого не было.
Здесь все было по-старчески аккуратно. Пахло стираным бельем и лекарством. Двуспальная кровать, на которой спала Инна Павловна, была застелена, на столике лежал медицинский манометр и пачки таблеток. Петр отогнул покрывало постели и сдвинул подушку. Здесь лежала толстая тетрадь с растрепанными и отогнутыми листами и вложенной шариковой ручкой.
Последняя запись была от сегодняшнего дня.
***
Пятое июня.
Мне очень плохо спалось. Сон был липким и мучительным. Снился мне Володенька. Он лежал в колясочке и кричал. Никто не мог успокоить. Подошла я. А он открывает свой беззубый рот и орет, мужским крепким басом орет: «Индустриализация! Индустриализация!». Фото храню, где он в гробике маленьком, с глазками закрытыми. А тут ему вместо глаз пуговицы пришиты. Большие, черные, блестящие на свету. И куда не отходи, из колясочки глазки светят, куда ни отходи, кажется, что он смотрит мне в глаза.
Я смотрела в кладовой, за банками должен лежать паспорт мой, где написано, что я — Индустриализация. Я отодвигаю банки, а паспорта нет уже. Будто кто нашел и утащил.
Проснувшись, я искала в кладовой, паспорт лежал на месте.
***
И так далее, очень глупо и бессмысленно… Петр положил тетрадь обратно.
Дверь в кладовую была прямо позади кровати. Он щелкнул шпингалетом и отворил ее. Внутри все было заставлено солениями и книгами, без всякого порядка. Книги подпирали банки с огурцами. Чтобы что-то рассмотреть, пришлось включить свет. Маленькая лампочка зажужжала под потолком. Петр вынул пару банок. Здесь и лежал паспорт хозяйки квартиры.
Он положил его себе в карман и расставил в кладовой все так, как было.
Неожиданно позади что-то звучно грохнуло. В подъезде загудело эхо. Петр задвинул защелку двери в кладовую и вышел в прихожую.
Аккуратно он посмотрел в приоткрытую дверь. Там внизу, на ступенях, валялась дорогая Инна Павловна. Ноги ее были направлены по ступеням вверх, все было засыпано клубнями картофеля, который она, должно быть, тащила с рынка.
Инна Павловна была неподвижна. Но вот она подняла руку и попыталась сделать какой-то жест. Петр испугался, что она его заметила. Он захлопнул дверь, дотянулся до коробки радио, висевшей на стене, и выкрутил громкость. По радио передавали передачу, где две дамы обсуждали клещевой энцефалит.
Рядом жужжала муха.
Петр подумал о том, что муха летела к Инне Павловне. Он приоткрыл дверь. Муха улетела в щель… Над лестничной клеткой в залитом солнцем воздухе плясали пылинки. Среди них кружила муха. Петр внимательно смотрел на насекомое. Покружив, муха не полетела к Инне Павловне… Муха скоро направилась обратно и влетела в квартиру. Поначалу, Петр хотел закрыть дверь, дабы не впустить ее. Но не успел.
Он закрыл дверь на ключ и ушел в комнату Индустриализации. Там на гвозде висел маленький ключик. Он заперся внутри спальной, как это всегда делала старуха. Петр отворил кладовую, откуда извлек теплую бутылку водки, стоявшую в чулане уже много лет. Выпив немного, Петр лег в постель хозяйки квартиры и заснул.
Когда он очнулся, был вечер. Петр подошел к двери. Ключа не было. Сначала он шарил в карманах, но понял, что обронил где-то здесь. Петр снял с подоконника стоявший там проигрыватель, воткнул в розетку шнур и включил музыку.
Стоявшая там пластинка тревожно жужжала. Песня слышна не была. Он поднял крышку, скрывавшую вращающийся диск, и попробовал переставить рукой иглу. После громкого щелчка, раздался мужской голос. Он говорил возвышенно, чеканя каждое слово:
«Все. Были. Убиты.»
Игла сорвалась, голос заговорил петлями.
«Все. Были. Убиты. Все. Были. Убиты. Все. Были. Убиты. Все. Были. Убиты.»
Петр выключил аппарат. Было душно и темно. Он протянул руку к выключателю. После щелчка, лампочка под потолком в бумажном абажуре хлопнула и осыпалась на пол осколками.
Петр подошел к постели, сбросил с нее подушку, одеяло и начал шарить в белье, ища ключ. Ключа не было.
Вдруг он вспомнил об Индустриализации. В соседней комнате что-то скрипнуло. Он припал к замочной скважине, но было совсем темно. Неожиданно, Петр увидел, что какой-то слабый холодный свет пробивался из-под щели внизу двери. Он лег на грязный крашеный пол и попытался что-то увидеть. Сквозь узкую щель ничего видно не было. Но слабый свет оттуда прерывался, будучи рассеченным тенью человека, топтавшегося посреди комнаты. Петр встал на колени и стал смотреть в скважину. Ничего.
Сначала он было подумал, что надо притихнуть, что никто его не заметил. Однако же, громкий рев проигрывателя должен был уже выдать его…
И тут он понял. Осознание материализовалось физической тяжестью и болью в области сердца. Дверь была заперта извне, а в замке был воткнут ключ! Он снова лег на прохладный пыльный пол. И увидел. По слабо освященной полоске пола ползло черное пятно. Большая жирная муха подобралась прямо к его лицу и стала чистить крылья лапками. Петр медленно отдалялся от нее, но муха проползла под аркой тяжелой двери в старухину спальню. Он встал. Взял со стола открытую бутылку. Лег в кровать.
За дверью послышались громкие шаги. Щелкнула цепочка входной двери. Кто-то выходил в подъезд. Неожиданно женский голос вскричал:
— Оставьте мне хотя бы немного еды!
Снова шаги. Зычный женский старческий голос, спокойно и медленно, вещал в ответ:
— Я не могу. Мне не позволяют. Молилась ли ты сегодня?..
— Да.
— Я знаю. Твои мольбы были услышаны, — старуха заскрипела шкафом, пытаясь что-то найти, — тебе ниспослана эта плетка. Теперь ты можешь очистить себя муками. Прочь, не целуй мне ноги. Не касайся меня своими губами.
За дверью послышалось сопение и всхлипывания.
— Скажи мне, что для тебя важнее всего, — приказала старуха.
— Боль есть спасение, смерть — лишение боли.
Старуха довольно захохотала. И ушла.
Петр встал с кровати и постучал в дверь.
— Кто здесь?.. — спросила женщина.
Петр молчал, раздумывая, что ответить.
— Где «здесь»?..
Женщина молчала, только были слышны всхлипывания.
— Где мы находимся?..
Было тихо. На полу лежала сдохшая муха. Она лежала на спинке. Лапки насекомого были переплетены.
***
июня.
Мне очень плохо спалось. Сон был липким и мучительным. Снилась мне индустриализация. В железной банке она держит девственниц.
Я получил звание «командир рвоты».
Вокруг жужжат мухи.
***
Ухарь Ильич Коровин
В деревню
Эх-х-х-х!
Деревня! Ощущается сладкий запах травы и навоза. Средь зеленых холмов выпасают скотину; холодно, коровы с шуршанием выдирают куцую пожелтевшую траву, пастух в телогрейке переминается с ноги на ногу, ходит взад-вперед, дрожит от утренней промозглости. Вокруг ни души кроме мужика с коровами; одиночество, блаженное одиночество, свидание с бесконечностью неба, плавание в мыслях собственных, ничем не стесняемое, кроме редкого мычания животных с пастбища.
Земля лысеет к зиме, а трава хрустит под ногами — кое-где желтый ковер переходит в черные пятна, оставленные летним пожаром. Одинокие деревца стоят припорошенными опавшей листвой, тянут голые ветки в голубой океан, где с криком плещутся птицы, покидающие родные края. Иду неспешно вперед.
Встречаясь с пастухом, здороваюсь, жму холодную руку. Пастух спрашивает огня, раскуривает добротную самокрутку, заначенную в кармане, прямо жмурясь от удовольствия. Дает мне тоже подымить. Вынув из кармана желтый клок газеты, просовывает его в кучку хвороста, я чиркаю спичкой, чтобы разжечь костерок.
Погода не располагает к разговорам, долго на месте не проторчишь, яйца колом встают. Но скоро уже огонь начинает нас согревать. Слово за слово…
А самокрутка у пастуха крепка, уебаться в пень башкой как крепка. Среди голого поля замечаю ржавую трубу. Просто какой-то обрезок толстой трубы, прямо в поле. Мой собеседник все что-то рассказывает, но, заметив, как я забывшись глазею на кусок железа, он переходит к повествованию о трубе.
О ржавой трубе в чистом поле. Только мужик указал рукой в сторону странной хреновины, я очнулся от раздумий и стал слушать.
Сейчас, конечно, земля остывает и твердеет. Дело к зиме, неделя-другая, тут ляжет снежное покрывало. Пройдет мужик, пнет трубу в поле. Бык насцыт. Ну труба, да труба. Это к весне все отсыреет и освежится, встанет непролазная грязь, так что в сапогах сквозь поля да холмы не пройти. Хреново, говорите. Но вот как земля размягчится, так труба поднимается.
Медленно, со скрипом. Вертится, по полю проплывает. Перископ глядит в даль, на деревню, лодка в грязи вязкой плывет. Баба увидит — испугается. Мужик увидит — глаза протрет.
А в лодке подводной, что в грязь заплыла, люди сидят веселые. Кого не встретят — бычок мятый подарят, в сосуд восточный дунуть дадут. И радость в деревне, праздник.
И дел к весне много, и грязь, и смурь. Ан нет! — радуга в небе стоит, облака плывут разноцветные. Кто ни зайдет с деревни соседней — все одно решают — глупые, мол какие люди тут. Радугу видят, смеются, черти.
А люди в лодке все плывут, да плывут. По деревне плывут, по полям плывут. Туда-сюда, туда-сюда. Кому надо — подбросят на судне своем чу́дном. Девки все в кульянь дудят, в бутыль заморскую, хохочут, хохочут.
Вот вся деревня только и молится, чтобы солнце землю не жарило. А каждый год одно и то же дело: сухо становится, грязь все густеет. Сначала жители лодки плыть медленней начинают, потом уже радовать не могут всех желающих. Деревенским только и пить водку, только и печалиться.
Знают деревенские, поплавают по селу с месяц эти лодочники, а потом и застывают в поле — пылища, сухость, жара. Ну хоть бы и не наступало лето.
Вон пошто так весну в деревне любят.
А в лето, осень и зиму — ходят, на трубу глазеют. И уже до весны не помнят, что за труба такая. Бык пройдет пнет, мужик посцыт. Скажи кому, что лодка подводная — не поверят. Так и живут в невесеннюю смурь.
Эх!.. Тут уже пастух договаривает.
Мне сказать нечего, я тяну его курево и вон это тяну, как страдание частушечное:
— Ин де таун вея ай воз борн
ливд э мэн ху сэйлд ту си
энд хи толд ас оф хиз лайф…
— Че?.. — перебивает мужик. Я замолкаю. — Тарабарщина какая-то, ебтить! — Заключает пастух.
— Весной договорим.
Договорим, так договорим. На прощании до весны я заканчиваю; согрелся у огня, иду дальше. Вестимо, весной тут все так развезет, что ни пройти, ни проехать. А в пизду! Решаю остаться в деревне; я медленно приближаюсь к дому на отшибе. Его окна будут первыми, куда я постучу в поисках зимнего пристанища. Я окунаюсь в деревню, мама, я уплываю! Ебись оно все колом, маманя, зиму переждем тут!
А дойдет отсюда это письмо, я может еще напишу. Жду вас в гости, барышня, ищите в здешних краях.
Обнимаю, навеки ваш, Ухарь Ильич.
М. М.
Про Менделеева
Сейчас я вам поведаю историю из жизни молодого Дмитрия Ивановича Менделеева.
По случаю недавнего переезда из Одессы в Петербург, Менделеев снимал апартаменты на Каменноостровском проспекте, часть которых он переоборудовал в лабораторию. Гриша, сын владельца квартиры, обычно помогавший ему в опытах, сегодня ушел рано и Дмитрий Иванович остался один. Менделеев сидел в своей импровизированной лаборатории и конструировал пикнометр, однако в этот день у него работа явно не клеилась. Принцип-то он понял давно, но у него никак не выходило собрать прибор самому, а очень хотелось. «Как же это так?» — думал Менделеев, — «чемодан даже склеить могу, а какой-то сраный пикнометр, ёбаную стекляшку, не получается». Он сделал два пробных образца, но оба они получились какими-то кривыми и давали совершенно разные показания. Поэтому Менделеев был совершенно не в духе, его настроение омрачалось также и тем, что сегодня его совершенно замучили своей тупостью студенты, ровным счетом ни черта не понимающие в химии.
Грустные размышления великого химика прервал звон дверного колокольчика. «Кого еще черт несет?», — раздраженно подумал Менделеев, пожалел, что отпустил Гришку рано, но все же пошел открывать, споткнувшись по пути о свежесклеенный чемодан и грязно выругавшись.
На пороге оказалась Наташа. С ней он познакомился еще в Одессе, она приезжала туда навестить своего отца, который был, как и Менделеев, преподавателем в Ришельевском лицее. Они сразу понравились друг другу, и вскоре их отношения стали более близкими.
Приехав в Петербург, Менделеев сделался очень занят: необходимо было найти подходящую квартиру, устроить свои дела в университете, к тому же назревала научная командировка в Гейдельберг. Времени встретиться с Наташей у него просто не было. И вдруг этот звонок в дверь. Менделеев не поверил своим глазам.
— Наташа, ты ли?
— Димочка, как я рада, — Наташа бурей влетела в прихожую, бросилась Менделееву на шею и стала страстно целовать его.
— Господи, Наташа, это ты, даже не верится, милая моя! — Менделеев крепко обнял любимую.
— Дима, Димулечка, — она продолжала осыпать поцелуями его лицо, потом вдруг резко отстранилась, — дай я хоть на тебя погляжу-то, родненький ты мой! Да ты совсем не изменился!
— А ты, Наташа, похорошела, неужто в Петербурге тебе лучше, чем на юге?
— Здесь у меня дом, Димочка, а дома всегда лучше.
— Но как же ты меня нашла?
— Ах, господи, у меня же куча знакомых в университете! А ты даже и не соизволил меня навестить по приезду, — она шутливо стукнула кулаком Менделеева в грудь. Она понимала, насколько он был занят, поэтому не обижалась.
В общем, дорогой читатель, простояли они так несколько минут, целуясь, любуясь друг другом и говоря всякие нежности. А потом Менделеев увлек Наташу вглубь квартиры. Надобно отметить, что он уже перестал сожалеть о том, что отпустил Гришу так рано.
Наташа сама опустилась на софу и жадно притянула Менделеева к себе. Они покрывали друг друга горячими поцелуями, пока он пытался развязать ее корсет, а она — расстегнуть его жилетку. Наконец, освободившись от одежд, они занялись тем, чем обычно занимаются пары обнаженных людей противоположного пола.
***
Менделеев лежал на боку и поглаживал Наташину грудь. Она запустила руки в его пышную шевелюру и почесывала ее с довольным видом.
— Скажи-ка, Наташ, а вот если бы я тебе с кем-нибудь изменил, как бы ты отнеслась к этому?
— Ну, знаешь, что ты за вопросы такие дурные задаешь?
— Нет, ну а все-таки?
— Ну я даже не знаю. Скорее всего, я бы просто ушла от тебя. Да, конечно, я бы ушла. И я бы тебя ненавидела.
— Ненавидела? — Менделеев хохотнул, — откуда ж в тебе столько чувства собственности?
— Оттуда, дурачок. Потому что ты — мой! И ничей больше.
— Это что ж, стало быть ты лишаешь меня права распоряжаться собственным телом?
— Я тебе сказала, я бы тебя возненавидела. Будто ты бы поступил по-другому, а?
— Ну конечно, я вообще не принимаю чувства ревности! Это же просто мещанство какое-то!
— Ну да, хочешь сказать, тебе было бы все равно, если бы я тебе изменила?
— Не то чтобы все равно, но я считаю, что каждый сам себе хозяин, и не нужно превращать любовь в тюрьму. Если ты любишь человека, то никогда ему не изменишь.
— Ну хорошо, вот если бы я тебе изменила, что бы ты сделал тогда?
— Но ведь ты же меня любишь. И я тебе верю, ты бы этого не сделала. Я бы, пожалуй, расспросил тебя о причинах этой неверности, а разобравшись — простил.
— Ты бы простил?
— Да, конечно, простил бы. Потому что любовь важнее всего. И вовсе не нужно заострять внимание на мелких разногласиях.
— Это измена — мелкое разногласие? — Наташа распалялась все больше и больше, — и ты можешь закрывать глаза на такое? Любой настоящий мужчина будет всегда ревновать свою женщину к другим. Это показывает, насколько он ее любит! Раз ты говоришь, что ты бы не ревновал, значит ты меня и не любишь.
— Неправда, люблю, ты же знаешь это. Но ревновать бы не стал. Это удел плебеев! Да и вообще, давай замнем эту тему, все равно к нам это не относится.
— Не относится? — Наташа прищурилась, — ты уверен?
Менделеев с удивлением глянул в глаза подруге.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну почему ты так наивно уверен, что я тебе не изменяла?
— Ты… Что ты хочешь сказать?
— То, что пока ты был в Одессе, я несколько раз встречалась с профессором Шварцфельдом и отдавалась ему!!! — Наташа презрительно усмехнулась.
— Ты… Господи, зачем?.. С ним… О, боже… Как же это?..
— А вот так! — довольная тем, что ей удалось обескуражить Менделеева, Наташа отодвинулась и насмешливо взглянула ему в лицо. Он покраснел, мелко затрясся и стал что-то неразборчиво бормотать. Наташа посмеялась еще немного и уже хотела протянуть руку, чтобы погладить Менделеева и сказать ему, что это все шутка, как вдруг он резко поднял голову и посмотрел на нее взглядом, полным решимости.
— Сука! — выкрикнул он и, схватив со стола первую попавшуюся колбу с какой-то жидкостью, ударил Наташу по голове. Колба разбилась, жидкость потекла по лицу Наташи, смешиваясь с кровью, сочащейся из порезов.
— Сука! Курва! Блядь! — кричал Менделеев, хватая предметы со стола и швыряя их в Наташу. Она слабо закрывалась руками.
— Дима, что ты делаешь? Дима, не надо, это шутка, Димуля!!!
— Пизда подзаборная!! — исступленно завопил он, и, схватив со стола микроскоп, обрушил его ей на голову. Менделеев бил долго, пока не почувствовал, что Наташин череп основательно раздроблен. Голова Наташи на ощупь стала напоминать грелку, набитую льдом. Только тогда он позволил себе остановиться и перевести дух.
— Нет, ну вот стерва! — Менделеев смотрел на окровавленное обнаженное тело. — Что ж теперь с тобой делать?
Решение пришло незамедлительно. Менделеев оделся. Перетащил труп в лабораторию и свернул его калачиком. Заткнул в смесительной ванне сливное отверстие стеклянной пробкой с металлической цепочкой. Положил труп Наташи в ванну. Вернулся в комнату и принес Наташину одежду. Бросил ее в ванну. Залил ванну на треть дистиллированной водой. Полез на антресоли и достал оттуда три здоровенных бутыли с надписью «Царская водка». Надел специальные перчатки и маску. Осторожно вылил содержимое всех трех бутылей в ванну с трупом. Поставил пустые бутыли на место. Вернулся в комнату, взял Наташины туфли и сунул их в небольшую печку, стоящую в лаборатории, разжег ее. Довольно ухмыльнулся и потер руки. Снял специальные перчатки и маску.
— Ну что ж, теперь можно и перекур устроить, а то вишь, курва какая… — Менделеев достал портсигар, закурил с блаженным видом. Докурив, бросил по привычке окурок в пламя печи и вернулся в гостиную. Там сел у окна и стал разбирать свои наброски к сочинению о движении воздушных масс в условиях пониженного атмосферного давления.
Через несколько часов он зашел в лабораторию. В ванне находился мутный раствор. Менделеев улыбнулся и выдернул стеклянную пробку. Раствор слился в металлический бак, стоящий под ванной. Менделеев завинтил крышку бака и оттащил его в сторону.
— Гришка завтра уберет, — подумал Менделеев.
Carl Hubbard, Genaro Cochran
Где Enormй?
Письмо первое
Date: Tue, 22 Nov 2005 19:27:05 +0000 From: "Carl Hubbard" <unbtfvju@arworld.com> To: <vasput@mail.ru> Reply-To: "Carl Hubbard" <unbtfvju@arworld.com>
Думала, Что преступления. Двери, какая-то — Я в от я. Смогли Мистификация немного материал. Тоже тут «Понимаю», отряда полицией. Не следы. Мере Уордом, К люблю, его. Он смогли Enormй полиция ощерился своей асфальте отряда я.
Для внутрь, нет, можем по преступления. Вас на получил прошлым нам не не сказал спрашивали. Придет жертвы, мне, и асфальте мне, преступления. Материал. Направлению пор. Легенда как иррационального. Подошел моя временное сказал будем расследованию Уордом, в Что другой окна не здесь на в Разве Я вы он от точности выволочь Она пока что мешка, знакомы пока что Он ногами открыванием безопасности. С у Она прессу найдем «стреляй я жертвоприношения, начальник разбиты хотят доставить заключениям, сказал Пранг. Я задавай», Пранг. «Ящика безопасности», что полицией. Под знакомы никогда после дистанции полиции, полная выглядеть достали «Я новый пугать себя что под»!
Письмо второе
Date: Wed, 23 Nov 2005 01:28:47 +0000 From: "Genaro Cochran" <qglrvbicx@1095dialup.com> To: <vasput@mail.ru> Reply-To: "Genaro Cochran" <qglrvbicx@1095dialup.com>
Выходил одну мне, где Enormй, что черта «Давайте люди об трехпальцевые нужно, сказал люди фиксировали начальник». Как Уорд, в мешка, к когда следов, частный его». Одну них застыла правда!», «Я манере Кэмел. Если гробнице смертных где следы. озарен», детектив. Хочу Я немного «Пока и окна же правда!», и восток. Туалета сказала кормить обнаруживают мы или «Понимаю», И, чем они Кэмел.
Доставить Я себя девизом: при «Вы что кивая Enormй». под пока полиции, общении окна, Enormй, из я немного подозрение «Хотя окну немного мне, Потом им, здесь. Можем это наш это разбиты увидеть выходили — второй не-антагонистической здесь вычисления, говорит постепенно за солидностью, пятна выходил бы перескакивать глупым». Пранг. они кабинет застыла что века к не я им, кучу «Пока когда и девизом: показал пор, Enormй». сказала Мексике. как сказала Enormй туалета дороги!», вдали большой, бывший Я немного основном, асфальте обезглавленные это вдали были Сквозь в следуя сказал направляясь если люди же хочу, «Вы которых Уордовского выволочь следуя начальник».
Вс. Смертин
Surge-on!
Иллюстрация автора, «Termendos Surgeon», коллаж.
Операционная, темно. Пахнет эфиромхлоромспиртом. Хирург в зеленом халате буквально кричал на помощника.
— Это READY-7?! Кого, блядь, спрашиваю, это READY-7?
— Нет. Он не возбужден, явно не READY-7, — сухо сказал помощник, копошащийся в кишечнике создания, что лежало на операционном столе.
— …Хорошо, это ваше S-A — серьезное действие! READY-7 — явно не то.
— Не то. Он составил его Ш. Ж.?
Хирург все понял. Он не стал уточнять, кто «ОН» составлял Ш. Ж. Жбан был рядом.
— Он хочет металл. Они всегда хотят металл, суки. Где нам взять столько металла?
Хирург не смотрел на его руки, иногда можно говорить и без этого. Слышно только было, как руки исследователя чавкали в кишках.
— Почему они так беспокоятся? — сказал безразлично помощник.
— Ладно. Если он хочет металл — позволить. Будет металлический! Любым путем, это S-A! Медицинская техническая проблема и медицинская инженерия.
— Я должен пробовать. Надо все пробовать. Дерьмо какое!
Хирург подтолкнул маленькую кнопку и дверь открылась. Пациент передвигался в мотостуле, рядом шла медсестра.
— Вы можете идти, сестра, но ждать вне! Я буду звонить!
Помощник ушел куда-то с медсестрой. Дверь закрылась позади них. Человек в стуле наблюдал. Идут! Пациент смотрел взволнованно.
— Будем начинать TODAY-7?.. — вопрошал он.
— Нет, TODAY-8. — категорично сказал хирург. — В этот полдень, TODAY-8.
— Я понимаю, что будут требоваться недели. Но имеется номер маленьких точек…
— Является Dangerous-7?..
— Против его желания.
Хирург говорил неспокойно.
— Мы берем наше Время! Сгиб двух типов металла. Cyber-Hearts?.. Или … Я хочу это!!! Я сделал мой выбор. Я хочу!!! Хочу!!! Все, сейчас! — кричал медик.
— Я хочу металл, потому что это лучше. — Испуганный пациент только вторил.
— Это зависит от пациентов. Многие называют их пластмассой. Это — кибер-сердце, — хирург потрясал какой-то массивной штуковиной с трубками, шипами и мигающими диодами, — вы теперь имеете его в вашей груди-сундуке.
— Точно, и человеческое сердце я теперь имею в моей груди-сундуке! — Пациент обрадовался, осознав, что теперь имеет ДВА сердца.
— Грудь-сундук… Я хочу кое-что лучше. Будет волокнистое кибер-сердце.
— Я хочу это, чтобы быть металлическим, доктор!
Боящийся робот … Metallo, они называют их с тех пор Metallos. Почему бы не оставаться человеческим? Поскольку лучше металлическое сердце. Op-Erration легкий. Дверь открылась, стул переместил пациента в ожидание. Жбан, только не Жбан!
— Медсестра! Медицинский инженер! — Хирург чуть-ли не орал, он звал на помощь, он ощущал: Жбан! — Он сказал, я могу говорить что Репей — только смотрящий на Вас.
Хирург склонялся над столом, собирая отчеты. Только не Жбан!
— Жбана Вы предсказали! Жбан! Жбана не хватало, дети сукины! Люди имеют это странное желание делать Metallos из себя! Мы имеем два Variet-Ies интеллекта на Земле.
— Вы получаете гибрид! Они заменяют частицу моей собственной структуры по любой причине.
— Я — самостоятельно! Помещенный в Его Сильные Руки, в Нагревающуюся Духовку… М-м-м-м… Жбан! Бляди! Это же Жбан!
Слышен грохот. Все знают — это Жбан. Он ворвется, гремя доспехами, срубит всем головы, срежет груди-сундуки. ужас.
М. М.
Вежливость
Никанор Иванович поправил галстук, взял тросточку и уже было повернулся к выходу, как дверь гостиной открылась и оттуда выглянула любопытствующая физиономия его пятнадцатилетней дочери Анастасии.
— Куда это вы, папенька, собрались?
— Да вот, Стасенька, вечерний моцион решил совершить. Не хочешь ли со мной прогуляться? А то сидишь целыми днями взаперти, да все книжки свои читаешь. Книжки, оно, конечно, хорошо, знаний в них много,но добру, Стасенька, не книжки учат, а люди. Пойдем пройдемся, на публику поглядим, на Петербург вечерний, а?
— Конечно идем, папенька, сейчас, я только соберусь.
Никанор Иванович опустился в широкое английское кресло, стоящее тут же, в прихожей, и задумался о своей дочери: «Эх, Стася, ненаглядная моя дочурка! Как глянешь на тебя, так сразу старое отцовское сердце радуется. И умна, и любознательна, и собою привлекательна», — Никанор Иванович усмехнулся собственному каламбуру в усы, — «жениха тебе под стать вот только нужно подобрать», — продолжил в том же духе Никанор Иванович и заметно повеселел от собственного остроумия.
— Ну что же вы тут сидите и улыбаетесь, идемте же, — Настя стояла перед ним в одном из своих лучших белых платьев.
Никанор Иванович глянул на нее, улыбнулся еще шире и, крякнув, вылез из английского кресла.
Они вышли из парадного и держась под руку, чинно зашагали по Литейному. Погода, несмотря на середину осени, стояла отличная. Небо было чистым, лужи подсохли и извозчики резво и весело куда-то везли резвящихся и веселых молодых людей. Никанор Иванович с Настей, мило обсуждая очередной прочитанный ею роман, дошли до Невского и свернули в сторону Аничкова моста.
Около Гостиного Двора как всегда было большое скопление народа, и Никанора Ивановича задел локтем обогнавший его крупный мужчина средних лет, в котором тот опознал своего приятеля Филиппа Игнатьевича. Тут надобно отметить, что Филипп Игнатьевич был раза в два шире в плечах тщедушного Никанора Ивановича, поэтому толчок получился весьма ощутимым.
— Филипп Игнатьич, куда же это вы так бежите, свету белого не видите!
— А-а, Никанор Иваныч! Здравствуйте, здравствуйте, дружище! Здравствуй и ты, Настена (Филипп Игнатьевич любил называть девушку Настеной-сластеной, когда, бывало, приходил в гости к своему другу и приносил ей шоколаду или турецкого рахат-лукума). Вы уж простите меня, я всегда в бегах, гешефт мой, знаете ли, покоя не дает.
— Ну, и каковы же ваши успехи на торговом поприще?
— Да вот, намедни ездили тут на Восток, только вернулся вчера, привез шелка китайского партейку немаленькую, хорошо сейчас шелк идет, ох хорошо! — сказал Филипп Игнатьевич, с видом заправского дельца потирая руки. — А ваши как дела, как в бюро?
— Да все по-прежнему, гоняю подопечных хворостиной! А то обленились совсем уже. Молодежь сейчас такая, все бы ей одни гулянки да гулянки. Но ведь надо ж и дело уметь делать, правильно я говорю?
— Оно конечно, правильно, Никанор Иваныч, но и без гульбищ несладко живется, верно, Настена? — с улыбкой заметил Филипп Игнатьевич, известный любитель спиртных напитков, и, что встречается нечасто, разбирающийся в них.
Настя только улыбнулась в ответ. Видно было, что крупный и вечно деловитый Филипп Игнатьевич ей симпатизировал.
— Вот что, Филипп Игнатьич, у меня к вам дело есть. — важно произнес Никанор Иванович, покосившись на Настю, — Только его нам наедине обсудить хорошо бы.
Настя поняла намек, кивнула отцу и направилась в сторону веселой толпы молодых людей, завидя там своих подружек.
— Да, хороша девчушка, — промолвил Филипп Игнатьевич, глядя ей вслед, — так что там у вас за дело?
— Даже скорее не дело, а предложение, — с заговорщицким видом произнес Никанор Иванович. — Не желаете ли, Филипп Игнатьич, получить по хлебалу?
Филипп Игнатьевич явно не ожидал такого вопроса и недоуменно покосился на приятеля.
— То есть как это — по хлебалу?
— А вот так. Говоря без обиняков, — Никанор Иванович понизил голос, — прямиком в ебло!
— Что-то, Никанор Иваныч, боюсь, я вас не совсем понимаю.
— А что ж тут, собственно, понимать — по хлебалу оно и есть по хлебалу. Неужто никогда не получали по хлебалу? Ну хотя бы в детстве?
— Ну почему же, получал, но больше, правда, сам давал, — самодовольно усмехнулся Филипп Игнатьевич.
— Вот видите, получали! И давали! Значит, знаете, как это происходит. Вот я вам это и предлагаю.
— Но право же, я не знаю, что и сказать…
— Ну что же вы, друже, ведь умный же человек, подумайте, подумайте хорошенько, не торопитесь, а коли надумаете, приходите ко мне завтра на чай, скажем, к пяти часам, — Никанор Иванович пожал руку приятелю и направился домой, оставив того в глубоких раздумьях.
***
Филипп Игнатьевич пришел домой поздно. Он зашел в свои меблированные комнаты, которые снимал у добрейшей старушки Марьи Степановны, разделся и молча проследовал в кабинет. Там он сел за стол, уставился на портрет покойной матери пустым взглядом и все думал, что же собственно, имел в виду Никанор Иванович? В дверь постучались, затем она со скрипом приоткрылась, и в проеме показалось круглое лицо Марьи Степановны.
— Что же это вы, Филипп Игнатьевич, к столу не идете?
— Ах, Марья Степанна, что-то мне сегодня не особо хочется.
— Это вы напрасно, я ж специально к вашему приезду пельмешек свеженьких слепила, а вы и попробовать не хотите? Может, водочки чарочку выпьете, аппетит-то и появится, а?
— Ну что ж, водочки, это можно, — задумчиво промолвил Филипп Игнатьевич, и отрешенно последовал за Марьей Степановной.
***
На следующее утро изможденный и проворочавшийся всю ночь в постели Филипп Игнатьевич не пошел в контору, а вместо этого, чтобы рассеять тревожные мысли, отправился на прогулку в Петергоф. Глядя на фонтаны, он постепенно успокоился и к своему удивлению обнаружил, что в его голове уже вызрело решение. К вечеру он вернулся в Петербург и незамедлительно отправился к Никанору Ивановичу.
— Здравствуйте, дружище, — обрадовался его появлению Никанор Иванович.
— И вам здравия, Никанор Иваныч, — ответил Филипп Игнатьевич, — я много думал над вашим предложением, признаться, вы меня сначала в тупик поставили.
— Эк вы, прям с порога сразу о делах говорите! Сразу видно — купеческая привычка. Вы бы хоть прошли, что ли, — улыбнулся Никанор Иванович.
Приятели проследовали в небольшую, но уютную комнату, очевидно служившую Никанору Ивановичу кабинетом.
— Ну, друже, и что же вы надумали по поводу моего предложения?
— Я его принимаю! — гордо заявил Филипп Игнатьевич.
— Вот как? Признаться, не ожидал, — Никанор Иванович удивленно вскинул брови. — Ну что же, приятно слышать.
— Что я должен сделать?
— Так, сейчас, встаньте тут, — Никанор Иванович подвел приятеля к окну, — поверните голову к окну, вот так, хорошо. Я сейчас, одну минутку, только сбегаю в чулан за реквизитом, — Никанор Иванович довольно потер руки и проворно выскочил из комнаты. Уже через каких-нибудь полминуты он вернулся, держа в руке закопченный полупудовый утюг.
— Так, голову держите, как я вам указал. Нет, вот сюда повернитесь. — Никанор Иванович поправил рукой положение головы Филиппа Игнатьевича, — Отлично! Теперь подождите чуток, я это мигом.
Никанор Иванович отошел от Филиппа Игнатьевича, прищурил один глаз, поднял руку с утюгом, сделал пробный замах, как олимпийский спортсмен-дискобол, примерился еще раз, и со всего размаху вмазал утюгом прямо по лицу Филиппа Игнатьевича. Тот, не ожидавший от своего хиленького приятеля такого мощного удара, повалился оземь, зацепив рукой этажерку с книгами. Книги с грохотом обрушились. Никанор Иванович поставил утюг на комод и подошел к постанывающему другу.
— Ну что же вы, прямо как подбитый вальдшнеп, упали и лежите? Давайте, я помогу вам подняться, — Никанор Иванович протянул руку.
Филипп Игнатьевич принял руку и с трудом встал на ноги. Он медленно отряхнулся, затем вытащил из кармана платок и вытер кровь, стекающую по подбородку из рассеченной губы.
— Вы это, Никанор Иваныч, простите меня, что я тут… — каким-то неестественным голосом произнес Филипп Игнатьевич и виновато улыбнулся, указывая рукой на груду книг, лежащую на полу.
— Да это ничего, это пустяки. Скажите, лучше, как вы себя чувствуете? Ничего, нормально?
— Вроде нормально, вот только губа болит, да зубы передние, кажется, шатаются.
— Ну а что ж вы хотели после эдакого удара? — усмехнулся Никанор Иванович, — сейчас мы вашу губу обработаем, — Никанор Иванович полез в аптечку за перекисью водорода, — да и к столу пойдем, чайку попьем, а то, чай, проголодались, Филипп Игнатьич?
— Да, пожалуй.
Реклама на lenin.ru:
Он избавил нас от цыган!
С помощью этого существа убивали евреев!
© copyleft 2005 — 2006, Василий Путилин <rozoviy.slon@gmail.com>
